Любовский Л. Жизнь коротка: о работе над балетом «Сказание о Йусуфе»

Источник: Казань.-2010.- №5.- С.110-115

Над балетом «Сказание о Йусуфе» я работал почти пять лет, если считать от его замысла до постановки.
Заканчивался XX-й век. Погруженный в образы балета, я, казалось, не замечал времени. Это был уход от всего того хаоса, который творился в стране в эти годы, – от разочарований и крушения идеалов, от сознания новой реальности через трагедии и надежды уходящего старого и рождающегося нового.
Но чем больше я погружался в материал балета, чем выразительнее прорисовывалась его идея (поначалу, правда, еще очень смутно), – тем более невозможным казалось и его осуществление. Дело в том, что традиционный балет представляет собой, по сути, сюиту танцев, нанизанных на сюжетную основу. Но так называемая «данцальность» – танцевальность – исток любого балета – была мне не близка. Зато пластика человеческого тела – особый язык, позволяющий сказать многое, а умноженный на музыку, с ее таинственной многозначностью, способен передать не только эмоции, но и удивительным образом возбудить и направить мышление слушателя-зрителя, воздействовать на него с необыкновенной силой. Вот тут то и открывается простор для фантазии чуткого балетмейстера.
И все же я решил в конце концов просто сконструировать некую балетную форму, отдав дань традиционной «данцальности». Получилось же, конечно, совсем не так, как задумывалось.
Мне кажется, профессия композитора имеет свои определенные преимущества: невыносимость происходящего в те «лихие годы» (и осознание того, что произошло со страной и в каком мире мы очутились) толкнуло думающую часть общества на поиски новых истин, – кто ушел в религию, кто в эзотерику и философию, кто в бурную общественную жизнь, кто просто спился, – я же «отвел душу» на своей Пятой симфонии, которую писал почти десять лет. В ней и сомнения, и надежды, и вопросы, и поиски смыслов – через трагедию уходящего века.… Закончив симфонию, я почувствовал такую усталость, что возникающий балет показался мне некоей отдушиной, далекой от всех наших проблем – чистой молитвой о блаженном человеке в блаженном мире. Я работал, погруженный в удивительный материал – по сути, в мир вне времени и пространства. На моем столе лежали Библия, Коран, Тора и «Сказание о Йусуфе» – удивительная поэтическая версия библейской притчи татаро-булгарского поэта двенадцатого века Кул-Гали. Если добавить к этому еще версию о Йосифе Прекрасном моего либреттиста Рената Хариса (а только на востоке существует более двухсот пересказов этой удивительной притчи), – то становится понятно: моим бедным мозгам работы хватало.
Непосвященному кажется, что сочинение музыки – процесс сугубо музыкальный.
Оставим в стороне песенное творчество, имеющее безусловно спонтанный характер.
Но Большая Музыка, возможно, даже в большей степени, чем любое другое из искусств – порождение человеческого мышления, бесконечного диалога композитора с самим собой. И хотя ее, музыку, безусловно легко сымитировать, но в своем первичном виде Большая Музыка – всегда плод размышлений ее создателя. Как все это превращается в конце-концов в завершенную звуковую конструкцию – навсегда остается тайной. На то она – Музыка! А композитор – своего рода переводчик, передатчик мыслечувствования времени.
Творческим руководителем нашего проекта был Николай Боярчиков, питерский балетмейстер, к которому я периодически должен был выезжать. Я чудом выкраивал из своей консерваторской работы время для этих поездок – порой в самые неподходящие моменты – спасибо, рядом находился человек, прекрасно понимающий саму специфику творчества и чутко и незаметно руководящий и направляющий весь процесс – директор оперного театра Рауфаль Мухаметзянов. Вот уж воистину Менеджер с большой буквы!
Он ни разу не отказал мне в необходимых командировках (порою на два-три дня), и я мог согласовывать с Боярчиковым отдельные номера, целые фрагменты и часто спонтанно рождающиеся сценические решения. При каждой такой встрече Боярчиков задавал мне (но, думаю, скорее всего сам себе) один и тот же вопрос – о чем наш балет? Признаюсь, в конце концов этот вопрос стал меня раздражать. В самом деле – с главным персонажем вроде все ясно: Йусуф-Иосиф – некая предтеча Христа, воплощение человеческой чистоты, нравственности, духовной цельности и стойкости. Но балет-то – о чем? Я даже не представлял себе, что когда-нибудь услышу ответ на этот вопрос.
Итак, первый акт балета, а затем и второй был выстроен, я как всегда, проиграл его на рояле Боярчикову и он сказал: ну, что ж, главное сделано. Теперь, я уверен, финал у вас получится.
Но, увы, ничего не получилось.
Последующие полгода работы – клавир третьего акта балета – пришлось разорвать сразу после показа балетмейстеру, – я и сам почувствовал: не то. У тактичного Боярчикова же нашлась только одна короткая фраза: это Шекспир.
Действительно, слишком земным и бытовым было решение – не земные страсти должны завершать балет, не торжество героя, не «победа разума» и не вселенская скорбь, и не трагедия не нашедшего своего места на земле полубога. Что же? Балет заканчивается уходом героя. Этот уход должен быть пронзительно значимым и говорящим. О чем?
Музыка всегда несет в себе недосказанность, некую тайну, обычно не раскрываемую никогда. Но … о чем?
Пожалуй, это самое трудное – поставить точку, или лучше – многоточие, но так, что бы сам вдруг понял: свершилось. Понадобилось еще несколько месяцев поисков, перелопачивания и отбора различного материала, что бы, наконец, почувствовать: приближается финал. Я как всегда, проиграл на рояле Боярчикову всю музыку, он ее одобрил: кажется, целостная концепция балета, как он был задуман, прорисовывалась довольно четко. Впереди предстояла оркестровка, а еще через некоторое время – премьера.
Начались репетиции. Неожиданно слег надолго в больницу Боярчиков и постановщиком стал его ученик Георгий Ковтун. Он буквально на глазах раскрывал музыку, превращая ее в пластические образы. Иногда я поражался, насколько точно то, что виделось мне в музыке, соответствовало рождающемуся ее воплощению. Я видел, как каждый день Ковтун совершал обычные свои утренние пробежки с плеером в ушах; еще и еще раз вслушиваясь в материал, он раскрывал буквально каждый нюанс музыки. Сейчас, вспоминая, я удивляюсь этому – запись была очень несовершенной – Боярчиков зафиксировал на своем магнитофоне последнее мое довольно небрежное проигрывание на рояле.
Репетиции проходили трудно. Такие репетиции обычно называют «кровавыми». Причины были две: с одной стороны высокая профессиональная планка, которую задал Ковтун, была пока не под силу большинству балетных; с другой же стороны полное неприятие (неслышание!) музыки. Молодой состав балетной труппы, воспитанный на традиционной балетной классике, почти не знакомый с большой симфонической музыкой, был в полном ступоре, и только энергия и энтузиазм Ковтуна побуждал труппу к какому-то шевелению. Познание музыки происходило чрезвычайно медленно.
Так же трудно приближался к задуманному и оркестр. Первая репетиция вообще была сорвана – главный дирижер театра Игорь Лацанич, изрядно подпивший, свалился под дирижерский пульт, заявив, что это вообще не музыка (выпив, он переходил на украинский, и получалось «це г….»). После очередной не менее «кровавой», чем у балетных, репетиции, понимая, что музыка проходит мимо ушей дирижера, я последовал за ним в его кабинет. Он закончил репетицию Adagio из второй картины, – это было абсолютно бессмысленное проигрывание текста. «Послушайте, – сказал я ему, – это же Adagio, кантилена, большая протяжная песня; вот как нужно его провести». И я пропел ему старинную украинскую песню с очень подходящим текстом и образностью («Ой, я нещасний…»). Пел я со всеми ее подъемами и спадами, с акцентами и цезурами, в полный голос. Лацанич явно не ожидал от меня таких познаний и долго еще молча стоял передо мной, тараща глаза. Кажется, его украинское сердце после этого дрогнуло. Медленно, со скрипом все постепенно пошло на лад. И лишь на генеральной репетиции этот опытнейший музыкант произнесет: «такого у меня еще не было».
Постепенно и балетные что-то стали понимать и принимать, но еще немало времени прошло до того момента, когда одна из ведущих балерин, встретив меня как-то на улице, скажет: мы ждем ваш балет, как праздник.
Премьера состоялась в июне 2001-го года.
Успех был полный несмотря на то, что часть публики, особенно старые балетоманы, ожидали другого, более традиционного, более легкого и понятного.
Но это-то вполне можно было предвидеть. Длительные аплодисменты в конце спектакля, встающая публика, бесконечные «браво» – ничего такого мною и не предполагалось. Наоборот. Я был готов к провалу – слишком элитарным вдруг оказалось все то, что было задумано и каким-то невероятным образом осуществлено.
На следующий день местная пресса издала несколько невнятных реплик – заколебалась – и вдруг целый поток восторженных отзывов неожиданным образом, как освежающий дождь, хлынул из центральной нашей печати. О балете писали все – как о новом явлении на российской сцене.
«Театр, осиливший столь сложную музыку и проблематику (!), неизбежно совершает серьезный качественный прорыв. Так что переход казанского балета в двадцать первый век можно считать состоявшимся… … Просветленный реквием финала прямо-таки пронзает своей красотой…». («Культура»);
«Спектакль подобного масштаба и художественного уровня – из ряда вон выходящее событие не только для Казани. Поздравить можно всю балетную Россию» («Петербургский театральный журнал»);
«Леонид Любовский прирожденный симфонист…, его музыка обладает драматической действенностью, тембровым богатством, красочностью, ритмической импульсивностью… Музыка кажется необычной, словно пришедшей из другого мира…
Причудливый ритм, зашифрованная мелодика, тонкая оркестровка… – так создается символический мир балета» («Российская музыкальная газета»);
«Сосредоточенно-просветленный монолог Йусуфа, который прощает своих вероломных братьев, идет в благоговейной тишине. А затем публика надолго разражается овацией такого накала – из тех, о которых можно прочитать в театральных мемуарах и каких практически не бывает на современных спектаклях…» («Новые известия»);
«…спектакль, впечатление от которого взволновало ум, душу и сердце. Со временем ощущение это не исчезло – напротив… Весьма необычная музыка…
Это поэтическое творение хочется смотреть еще и еще. И зритель непременно будет возвращаться в театр, что бы еще раз увидеть Йусуфа, парящего в серебряном сиянии звезд…» («Музыкальная жизнь»)…
И еще много таких же и подобных отзывов. Повторю, что совершенно не ожидал такого приема балета и такой высокой его оценки, – было не до жиру!
Появились и зарубежные отзывы – из Польши, Германии, Турции. Вот статья под красноречивым названием «Написано золотыми буквами»:
«Постановка балета действительно находится на мировом уровне. Говоря об этом прекрасном творении я ощущаю глубокое внутреннее волнение… Непросто дать оценку такому зрелищному событию, которое было превосходно не только красотой постановки, но и со всех других сторон…. Все доведено до полного согласования, до полной гармонии. Современный композитор смог сочинить настолько прекрасную и созвучную содержанию балетную музыку…, создав синтез современной и национальной музыки, используя все богатство мелодий…. Огромное наслаждение от увиденного и услышанного». Это – фрагмент из статьи ведущего стамбульского балетного критика Hayati Asilyazici в газете «Gazette 13 Satilmaz Istambul».
Итак, честно говорю, – все это было уже сверх ожиданий.
Балет шел с аншлагами, открывал и завершал театральные сезоны, включался в программы Международного Нуриевского фестиваля. Я, в общем, был полностью вознагражден за все трудности, связанные с его постановкой. Но единственный вопрос, на который я не мог внятно ответить во всех своих многочисленных интервью – о чем был этот балет.
И вот на одном из таких спектаклей в ложе оказался Президент нашей республики Минтимер Шарипович Шаймиев с супругой. Что это значит для труппы театра и его руководства должно быть ясно и без объяснений.
Конечно, я не представлял себе, как воспримет этот балет Президент. Трезвый хозяйственник, тонкий политик, прагматик до мозга костей – что он мог услышать в моей музыке? Да и мог ли ее понять? Я был готов ко всему. Впрочем, думал я, он человек тактичный; скорее всего обойдется принятыми в таких случаях вежливыми комплиментами.
Начался спектакль. Я сидел на приставном месте в партере и мне хорошо был виден Президент с супругой в своей ложе. Он был удивительно сосредоточен все три акта, а когда в конце спектакля медленно стал закрываться занавес – одним из первых начал аплодировать.
На этот раз артистов вызывали особенно долго; но, возможно, мне это показалось, – в такие минуты время длится по-другому.
Кто-то попросил меня подняться в ложу Президента, и я поспешил наверх.
Овации уже начинали стихать. Я подходил к ложе, когда он появился, увидел меня, протянул обе руки. Я заглянул ему в глаза и поразился: в них стояли слезы. Слов не было, – казалось, он не находит их.
Пауза несколько затягивалась, и я сказал, видя его волнение: спасибо, Минтимер Шарипович, я понял; я очень благодарен вам… И тогда он медленно произнес: «Как коротка наша жизнь». Эти его неожиданные слова кольнули в самое сердце. На мгновение показалось – предо мной стоял не государственный муж, обремененный государственными проблемами, а мудрый библейский старец.
Он понял все! И больше и глубже, чем я!
«Как коротка наша жизнь» – так вот о чем я писал свой балет и вот что хотел услышать Боярчиков. Вот ответ на вопрос – о чем? Наш герой проходит через все, что уготовано каждому человеку на земле – через предательство и зависть, через интриги и обман, через разочарования и утраты… Через возвышения и падения. Все, все уготовано испытать человеку в земной жизни. Как пройти этот предначертанный каждому путь достойно, оставшись … Верным! Так на востоке называют Иосифа Прекрасного – не Иосиф Прекрасный, а Йусуф Верный.
Время уходит стремительно. Трудно осознавать, что каждое его мгновение – уже вчера. Но это и есть наша жизнь. Как же она коротка!
Мы прошли в специальную комнату за директорской ложей, где уже был накрыт стол. Вокруг стола – несколько стульев и кресло для Президента. Минтимер Шарипович заставил меня сесть в свое кресло: – сегодня это ваше место, – а сам сел рядом, вместе с женой Сакиной Шакировной. «Наверное, эта музыка дана вам от бога», – сказала Сакина Шакировна. «Да, – согласился я, наверное, от Бога. Плюс пять лет работы».
Все материалы сайта доступны по лицензии:
Creative Commons Attribution 4.0 International